Неточные совпадения
Родятся ли уже сами собою такие характеры или создаются потом, как отвечать на это. Я думаю, что
лучше вместо ответа рассказать
историю детства и воспитания Андрея Ивановича.
«
Хорошее, должно быть, место, — подумал Свидригайлов, — как это я не знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь из кафешантана, но уже имевшего дорогой
историю. А любопытно, однако ж, кто здесь останавливается и ночует?»
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам хотел резать, бог сказал: не надо,
лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту
историю надобно понимать...
— Это —
хорошие русские люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику
истории.
— Да, да, эти люди, которым
история приказала подать в отставку, возвращаются понемногу «из дальних странствий». У меня в конторе служат трое таких. Должен признать, что они
хорошие работники…
— C'est ça. [Да, конечно (франц.).] Тем
лучше. Il semble qu'il est bête, ce gentilhomme. [Он, кажется, глуп, этот дворянин (франц.).] Cher enfant, ради Христа, не говори Анне Андреевне, что я здесь всего боюсь; я все здесь похвалил с первого шагу, и хозяина похвалил. Послушай, ты знаешь
историю о фон Зоне — помнишь?
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или,
лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных
историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет
лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще
лучше, если помолчим о другом.
Бахарев сегодня был в самом
хорошем расположении духа и встретил Привалова с веселым лицом. Даже болезнь, которая привязала его на целый месяц в кабинете, казалась ему забавной, и он называл ее собачьей старостью. Привалов вздохнул свободнее, и у него тоже гора свалилась с плеч. Недавнее тяжелое чувство разлетелось дымом, и он весело смеялся вместе с Василием Назарычем, который рассказал несколько смешных
историй из своей тревожной, полной приключений жизни.
Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного — слышите ли, слышите ли вы этот величавый голос из прошлого столетия нашей славной
истории?
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу
историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень
хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего
хорошего будет больше, и все
хорошее будет
лучше; и опять та же
история а новом виде.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка
лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта
история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
Иная восторженность
лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений. Я помню юношеские оргии, разгульные минуты, хватавшие иногда через край; я не помню ни одной безнравственной
истории в нашем кругу, ничего такого, отчего человек серьезно должен был краснеть, что старался бы забыть, скрыть. Все делалось открыто, открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца была не туда направлена, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и троят пороки.
С этого времени я в аудитории пользовался величайшей симпатией. Сперва я слыл за
хорошего студента; после маловской
истории сделался, как известная гоголевская дама,
хороший студент во всех отношениях.
Блудов, известный как продолжатель
истории Карамзина, не написавший ни строки далее, и как сочинитель «Доклада следственной комиссии» после 14 декабря, которого было бы
лучше совсем не писать, принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся в конце александровского царствования.
Лучше других предметов я знал
историю и естествознание.
Из книг другого типа: «Судьба человека в современном мире», которая гораздо
лучше формулирует мою философию
истории современности, чем «Новое средневековье», и «Источники и смысл русского коммунизма», для которой должен был много перечитать по русской
истории XIX века, и «Русская идея».
Эти книги
лучше выражают мое философское миросозерцание, чем прежние книги, из которых я по-настоящему ценю лишь «Смысл творчества» и «Смысл
истории».
— Чего
лучше: сам
история с географией.
Нет, дома было
лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные сказки,
истории, говорила про отца моего.
Полемизируя с правым христианским лагерем, Вл. Соловьев любил говорить, что гуманистический процесс
истории не только есть христианский процесс, хотя бы то и не было сознано, но что неверующие гуманисты
лучше осуществляют христианство, чем верующие христиане, которые ничего не сделали для улучшения человеческого общества.
Лучше было бы совсем выбросить слово «переживание», когда речь идет о мистике,
лучше сообразоваться с признаниями мистиков, с
историей мистики.
Богочеловек явился в мир; мистический акт искупления совершился, но богочеловеческий путь
истории еще не был найден, все еще оставалось обширное поле для подмены божеского человеческим, для соблазнов князя этого мира, который всегда охотно подсказывает, как
лучше устроить мир, когда Дух Святой не вдохновляет еще человечества.
Эта старушечья злость забавляла Кишкина: очень уж смешно баушка Лукерья сердилась. Но, глядя на старуху, Кишкину пришла неожиданно мысль, что он ищет денег, а деньги перед ним сидят… Да
лучше и не надо. Не теряя времени, он приступил к делу сейчас же. Дверь была заперта, и Кишкин рассказал во всех подробностях
историю своего богатства. Старушка выслушала его с жадным вниманием, а когда он кончил, широко перекрестилась.
С Далем я ратоборствую о грамотности. Непременно хотелось уяснить себе, почему он написал статью, которая всех неприятно поразила. Вышло недоразумение, но все-таки
лучше бы он ее не писал, если не мог, по некоторым обстоятельствам, написать, как хотел и как следовало. Это длинная
история…
Даже Марья Михайловна вошла в очень
хорошее состояние духа и была очень благодарна молодому Роберту Блюму, который водил ее сына по историческому Кельну, объяснял ему каждую достопримечательность города и напоминал его
историю.
С
историей дело шло не
лучше.
Время проходит. Исправно
Учится мальчик всему —
Знает
историю славно
(Лет уже десять ему),
Бойко на карте покажет
И Петербург, и Читу,
Лучше большого расскажет
Многое в русском быту.
Глупых и злых ненавидит,
Бедным желает добра,
Помнит, что слышит и видит…
Дед примечает: пора!
Сам же он часто хворает,
Стал ему нужен костыль…
Скоро уж, скоро узнает
Саша печальную быль…
— Когда
лучше узнаю
историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Прекрасный малый, с состоянием. Сослуживец мой московский. Вы понимаете — после той
истории… вам это все должно быть хорошо известно (Майданов значительно улыбнулся)… ей не легко было составить себе партию; были последствия… но с ее умом все возможно. Ступайте к ней: она вам будет очень рада. Она еще
похорошела.
Ужин прошел весело. Сарматов и Летучий наперерыв рассказывали самые смешные
истории. Евгений Константиныч улыбался и сам рассказал два анекдота; он не спускал глаз с Луши, которая несколько раз загоралась горячим румянцем под этим пристальным взглядом. M-r Чарльз прислуживал дамам с неизмеримым достоинством, как умеют служить только слуги
хорошей английской школы. Перед дамами стояли на столе свежие букеты.
Вся эта «
история» при помощи
хорошего человека была партикулярным путем передана в руки самой Раисы Павловны.
За столом каждый кусок, который мы брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась
история: дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада; было ли бы еще у нас самих
лучше.
— Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, — отвечает, — не говори: из-за них-то тут все
истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе
лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое дитя воспитывать?
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время был болен и потому не писал, а что теперь тебе
лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую
историю…
Большов. По душе!.. Ха, ха, ха!.. А ты спроси-ко, как у него из суда дело пропало; вот эту историю-то он тебе
лучше расскажет.
Все у него ладно, во всех научных дисциплинах
хорошие отметки: по тактике, военной администрации, артиллерии, химии, военной
истории, высшей математике, теоретической топографии, по военному правоведению, по французскому и немецкому языкам, по знанию военных уставов и по гимнастике.
То ли дело, если бы вы взяли какую-нибудь коротенькую, но занимательную средневековую придворную историйку, из испанской
истории, или,
лучше сказать, один анекдот, и наполнили бы его еще анекдотами и острыми словечками от себя.
—
История чисто кадетская, из которой, по-моему, Пилецкий вышел умно и благородно: все эти избалованные барчонки вызвали его в конференц-залу и предложили ему: или удалиться, или видеть, как они потребуют собственного своего удаления; тогда Пилецкий, вместо того, чтобы наказать их, как бы это сделал другой, объявил им: «Ну, господа, оставайтесь
лучше вы в лицее, а я уйду, как непригодный вам», — и в ту же ночь выехал из лицея навсегда!
Он казался мне бессмертным, — трудно было представить, что он может постареть, измениться. Ему нравилось рассказывать
истории о купцах, о разбойниках, о фальшивомонетчиках, которые становились знаменитыми людьми; я уже много слышал таких
историй от деда, и дед рассказывал
лучше начетчика. Но смысл рассказов был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против людей и бога. Петр Васильев людей не жалел, а о боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
Дьякон
лучше всех знал эту
историю, но рассказывал ее лишь в минуты крайнего своего волнения, в часы расстройства, раскаянии и беспокойств, и потому когда говорил о ней, то говорил нередко со слезами на глазах, с судорогами в голосе и даже нередко с рыданиями.
— А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы, я вижу, человек очень
хороший и покладливый, — начал, оставшись с ним наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его горестное положение и дома и на полях, причем не были позабыты ни мать, ни кости, ни Ахилла, ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все свое внимание; потом рассказана была и недавнишняя утренняя военная
история дьякона с комиссаром Данилкой.
— Вы к нему очень добры, — неопределенно сказал Хрипач. — Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не разрешится
история с Передоновым,
лучше будет, если Пыльников посидит дома.
Не только в веселом обществе, но даже наедине, если был в
хорошем расположении духа, Степан Михайлыч охотно беседовал с Афросиньей Андревной, которая целые часы с жаром рассказывала
историю десятилетнего своего пребывания в Петербурге, всю составленную в том же духе, как и приведенный мною маленький образчик.
Я рассказал ему всю
историю моих неудач и заключил тем, что, конечно, жизнь моя могла бы
лучше разыграться, но я не раскаиваюсь; если я потерял юношеские верования, зато приобрел взгляд трезвый, может, безотрадный, грустный, но зато истинный.
— Даже несколько
историй, если вам угодно:
лучше сказать, это такое же potpourri [Попурри — Франц.] из сюрпризов, как бывает potpourri из песен.
Из того, что я учил и кто учил, осталось в памяти мало
хорошего. Только историк и географ Николай Яковлевич Соболев был яркой звездочкой в мертвом пространстве. Он учил шутя и требовал, чтобы ученики не покупали пособий и учебников, а слушали его. И все великолепно знали
историю и географию...
История его заключается вся в нескольких строках: у Акима была когда-то своя собственная изба, лошади, коровы — словом, полное и
хорошее хозяйство, доставшееся ему после отца, зажиточного мужика, торговавшего скотом.
— Там такая
хорошая да славная, — повторил Константин, не слушая, — такая хозяйка, умная да разумная, что другой такой из простого звания во всей губернии не сыскать. Уехала… А ведь скучает, я зна-аю! Знаю, сороку! Сказала, что завтра к обеду вернется… А ведь какая
история! — почти крикнул Константин, вдруг беря тоном выше и меняя позу, — теперь любит и скучает, а ведь не хотела за меня выходить!
— Апостол Павел говорит: на учения странна и различна не прилагайтеся. Конечно, если чернокнижие, буесловие или духов с того света вызывать, как Саул, или такие науки учить, что от них пользы ни себе, ни людям, то
лучше не учиться. Надо воспринимать только то, что бог благословил. Ты соображайся… Святые апостолы говорили на всех языках — и ты учи языки; Василий Великий учил математику и философию — и ты учи, святый Нестор писал
историю — и ты учи и пиши
историю. Со святыми соображайся…